Ультраправые побеждают на выборах в западных странах. Почему и как им помешать?

20 января, в день инаугурации Дональда Трампа, без предупреждения было отключено приложение американской пограничной службы CBP One. Оно позволяло просителям убежища назначить встречу на американо-мексиканской границе, после которой допускался въезд в США в статусе ожидающего суда по миграционному кейсу. Приложением пользовались сотни тысяч людей (включая антивоенных россиян, пытавшихся получить убежище в Штатах).

В твиттере широко разлетелось видео с плачущей женщиной в Сьюдад-Хуарес на американской границе: все встречи с пограничниками, ждать которых приходилось по много месяцев, были в одночасье отменены. Многие просители убежища узнали об этом всего за несколько минут до назначенного времени.

Внезапная блокировка CBP One предвосхитила стиль второго трамповского срока: быстрые и разрушительные изменения в режиме «спецоперации», деморализующие оппонентов и проводимые с подчеркнутым равнодушием к людям, которых они затронут. У многих видео с плачущей женщиной вызвало шок и сочувствие, но еще больше было комментариев, выражающих злорадство и ненависть. В 2025 году политика злобы в США окончательно стала мейнстримом.

Победа Трампа — главное достижение мировой партии злобы, но далеко не единственное. В Англии Reform UK, партия ультраправого политика Найджела Фараджа, по популярности делит первое место с лейбористами, впервые в истории обогнав консерваторов. Во Франции внеочередные выборы в июле 2024 года едва не закончились правительством ультраправой Марин Ле Пен: ее «Национальное собрание» набрало больше всего голосов (33%). В Италии у власти партия, напрямую наследующая фашистской.

В этом тексте я поговорю о том, кто такие крайне правые сегодня и почему их влияние растет. Успешно бороться с партией злобы можно, только разобравшись в причинах ее популярности.

Действительно ли ультраправые получают все больше голосов?

К сожалению, да. Перечисленные выше примеры — часть общего тренда. График ниже показывает, что поддержка крайне правых партий в 34 западных странах (а также в Израиле, Турции и Японии) взлетела вверх после мирового экономического кризиса 2008 года. Ультраправые — самая быстрорастущая партийная «семья» в развитых демократиях. Ни одна другая политическая сила не может похвастаться такими успехами.

Подъем крайне правых не сопровождается поляризацией, то есть одновременным ростом популярности крайне левых. На графике видно, что их поддержка остается примерно на одном, достаточно низком уровне (5–6%), хотя в последнее время у них случилось три удачных электоральных сезона: в 2012, 2015 и 2023 годах. В целом крайне левые (социалистические и коммунистические) партии так и не преодолели кризис, вызванный распадом СССР.

Еще хуже обстоят дела у левоцентристских (социал-демократических) партий. Их поддержка резко сократилась после мирового экономического кризиса 2008 года (примерно с 30% до 20%). Как мы увидим далее, рост крайне правых и провал социал-демократов связаны между собой: левые партии стремительно теряют свой традиционный электорат — рабочий класс, — который все чаще поддерживает националистические силы.

Важно отметить, что проблема не сводится к росту голосов за ультраправых. Дело в том, что из-за их успехов на выборах вся европейская политика сдвигается вправо. Мейнстримные правоцентристские и даже левоцентристские политики пытаются конкурировать с праворадикалами на их поле: например, подхватывают антимигрантскую риторику.

Так, лидер немецкой ХДСХристианский демократический союз — правоцентристская партия. Фридрих Мерц попытался провести через Бундестаг закон, сокращающий возможности для получения убежища в стране, при поддержке ультраправой АдГАльтернатива для Германии. Лейбористское правительство в Англии развернуло антимигрантские рейды, с гордостью сообщив о небывалом росте числа депортаций. Как мы увидим далее, подобная политика не только предает идеалы социал-демократии, но и оказывается контрпродуктивной в борьбе с крайне правыми: помещая миграцию в центр политической повестки, центристы и левые только добавляют сил и популярности своим оппонентам.

Кто такие ультраправые сегодня?

Видов правого радикализма великое множество: это и нацисты, и монархисты, и религиозные традиционалисты. Однако преодолеть маргинальность и стать частью мейнстрима удалось политическим силам, демонстрирующим три ключевых признака. Их выделил исследователь правой политики Кас Мюдде:

Ненависть к «чужакам». Мюдде называет ее «нативизмом», определяя его как «идеологию, согласно которой на территории государства должна проживать только коренная группа («нация»), а элементы (люди и идеи), приходящие извне, угрожают гомогенному национальному государству».

Нативизм — нечто среднее между ксенофобией, национализмом и расизмом. Он практически всегда окрашен в расистские тона: «чужаками» неизменно оказываются люди с другим цветом кожи.

Говоря об опасностях «неконтролируемой миграции», праворадикалы редко упоминают мигрантов из западных стран: к этой категории приезжих они глубоко равнодушны. Угрозу и опасность для них представляют именно мигранты и беженцы из незападных стран, носители «чуждой» и «отсталой» культуры, противоречащей «нашим» ценностям. «Культура» в данном случае оказывается эвфемизмом для расы, впрочем, праворадикальные политики иногда используют и открыто расистский язык.

Так, венгерский премьер Виктор Орбан в июле 2022 года заявил: «Мир, в котором европейские народы смешиваются с теми, кто приезжает извне Европы, — это мир расового смешения… Мы, [жители дунайской равнины], смешиваемся между собой, но мы не хотим стать людьми смешанной расы». Трамп, в свою очередь, сказал, что мигранты «отравляют кровь нашей страны» (практически прямая цитата из Гитлера).

В целом ультраправые стараются избегать такого откровенно расистского языка, но исключения из этого правила встречаются довольно часто. Кроме того, для праворадикалов характерна политика «собачьего свистка» (dog whistle politics), то есть использование выражений-эвфемизмов, которые не кажутся расистскими и ксенофобными, но считываются как таковые сторонниками.

Например, канадский консерватор Стивен Харпер во время дебатов в 2015 году использовал фразу «канадцы старой закваски», имея в виду белых англо- и франкоканадцев, которых он скрыто противопоставлял небелым мигрантам. Те, к кому он обращался (электорат с ксенофобскими настроениями), отлично его поняли. Политика «собачьего свистка» позволяет использовать эмоциональный эффект ксенофобного и расистского языка, не прибегая к нему прямо. Но основой риторики крайне правых в любом случае остаются ксенофобия и расизм. Это эмоциональное топливо правой политики, без которого ее мотор быстро остановится.

Обратной стороной ненависти к «чужакам» является идея приоритета коренной группы: «Америка (Англия, Франция, Германия) first». На практике это выражается в трех требованиях:

1. экономический национализм (поддержка отечественного производителя, особенно с помощью тарифов);
2. шовинизм в области социальной политики (запрет на пособия и социальные услуги для неграждан);
3. стремление к «суверенитету» во внешней политике (отказ от финансирования международной помощи, критика наднациональных институтов, таких как ЕС и ООН).

«Закон и порядок». Английское выражение law and order близко российскому «навести порядок сильной рукой». Политика «закона и порядка» — это политика страха, она изображает мир полным опасностей, от которых могут спасти только жесткие и суровые полицейские меры. Данный пункт пересекается с первым, ненавистью к «чужакам», поскольку источником преступности (вопреки массе криминологических исследований) объявляются именно мигранты. Образ «мигранта-преступника» — хлеб насущный правой пропаганды.

Популизм. Крайне правые проводят горизонтальную черту между «народом» и «элитами». В их версии именно элиты мешают отстаивать национальные интересы и навязывают народу чуждые ему космополитические ценности. Отсюда странное выражение Трампа «глобалисты». По его версии, глобалисты — все те, для кого Америка «не first»: сторонники миграции, переноса производств в Китай, международных институтов и так далее. Аналогичным образом европейские крайне правые борются против «евробюрократов». Популизм позволяет праворадикалам оседлать протестную волну, представляя себя аутсайдерами, которые рвутся «осушить болото» и навести порядок во власти в интересах народа.

***

Таким образом, в основе крайне правой политики — коктейль из сильных эмоций: страха, ненависти и недовольства текущим положением дел. При этом, как замечает Мюдде, границы между крайне правыми и умеренными размывается: повестка и риторика радикально правых проникает в мейнстрим, становясь нормой политической жизни. В последние годы высказывания ХДС и АДГ в Германии, ториКонсервативная партия Великобритании и Reform в Великобритании, голлистовПолитические партии во Франции, наследующие правоконсервативной традиции Шарля де Голля. Самая крупная из них — «Республиканцы»/Les Républicains. и сторонников Ле Пен в Франции о миграции сливаются до неразличимости.

С другой стороны, есть и те, кто правее праворадикалов, — это экстремистские объединения, отрицающие демократию как таковую и опирающиеся на политическое насилие. Но даже эта граница — между парламентскими силами и уличными боевиками — проницаема. В 2017 году Трамп отказался однозначно осудить митинг Unite the Right («Объединим правых») в Шарлотсвилле, в котором участвовали неонацисты и ку-клукс-клан. Американские правые экстремисты, в свою очередь, видят в Трампе союзника.

Мы рассказываем о том, как консервативные силы приходят к власти по всему миру и как этому противостоять. Поддержите нашу работу

Поддержать

Оформите разовое или ежемесячное пожертвование.

Кроме того, отсутствие явной антидемократической риторики совсем не означает реального уважения к демократическим процедурам. Трамп по сути спровоцировал попытку государственного переворота 6 января 2021 года, когда его сторонники ворвались в вашингтонский Капитолий, пытаясь предотвратить формальное утверждение победы Джо Байдена. Оказавшись у власти, крайне правые, как показывают примеры того же Трампа и Орбана, демонстрируют явные авторитарные тенденции. В этом плане современные праворадикалы и исторические фашистские движения отличаются не по содержанию, а по степени своего радикализма.

Но корректно ли в принципе называть представителей таких взглядов радикалами? Современные ультраправые утверждают, что это левые и центристские партии радикально сдвинулись влево, а правые лишь пытаются вернуть в политику некую «нормальность» и здравый смысл. Данные это не подтверждают.

К примеру, в США проводятся исследования, цель которых — рассчитать положение каждого конгрессмена и сенатора на единой право-левой шкале в зависимости от того, как они голосуют по различным вопросам. Эти исследования показывают, что с 1970-х годов парламентарии-демократы лишь немного сдвинулись влево, тогда как республиканцы ушли далеко вправо. Другими словами, Республиканская партия радикализовалась, тогда как Демократическая осталась в основном умеренной и центристской. Если кто-то и посягает на «нормальность» в США, то это именно республиканцы.

Почему поддержка ультраправых растет?

Одна из версий — экономическая. В 1990–2000-е годы западные страны пережили «шок глобализации», связанный с выводом производств в Китай и другие развивающиеся экономики. Это привело к росту безработицы, особенно в промышленных регионах — «заводские пояса» стали называть «ржавыми». Некоторые общественные группы от глобализации выиграли: прежде всего, образованные «белые воротнички» в крупных городах, занятые в транснациональных корпорациях и связанных с ними отраслях. Однако промышленные рабочие и жители индустриальных регионов от нее проиграли.

В свою очередь, крайне правые партии предлагают ввести тарифы на импорт из развивающихся стран и тем самым способствовать возрождению отечественного производства. Именно такой «промышленный ренессанс», к примеру, пообещал Трамп во время кампании 2024 года. Экономический географ Хосе Родригес-Посе назвал склонность деиндустриализующихся экономически проблемных регионов голосовать за ультраправых «местью глубинки». Эта тенденция хорошо заметна по электоральной географии многих западных стран, например, Германии, где голосование за АДГ концентрируется в бедных восточных землях.

Таким образом, поддержка крайне правых может представляться рациональной: население «ржавых поясов» страдает от дешевого импорта, крайне правые выступают за протекционизм — поддерживая их, люди защищают свои экономические интересы. Однако с этим объяснением есть ряд проблем. Во-первых, тема протекционизма далеко не главная в правой риторике. Куда сильнее акцент на борьбе с миграцией, но как раз в бедных деиндустриализующихся регионах мигрантов мало. Причина понятна: мигранты едут туда, где есть работа. Это опять же хорошо видно на немецком примере: карта миграции точно повторяет карту голосования за АДГ, но со знаком минус.

Кроме того, дешевый импорт из развивающихся стран — важный фактор экономических проблем «ржавых поясов», но отнюдь не единственный. Эти проблемы также связаны с переходом к постиндустриальной экономике, историческим неравенством между территориями и прочим. Тарифы даже теоретически не смогут решить всех этих проблем.

Наконец, сама идея тарифов в сознании электората ультраправых окрашена в культурные и расовые тона. Экономисты Дэни Родрик и Рафаэль Ди Телья провели любопытное исследование, наглядно демонстрирующее этот факт.

Они запустили онлайн-опрос и разделили его участников на несколько групп. Контрольной группе предлагалось ответить на вопросы о необходимости тарифов для борьбы с импортом. Двум другим группам перед тем, как ответить на те же вопросы, предлагалось прочитать вымышленную новостную заметку, составленную авторами исследования, в которой рассказывалось о возможной остановке завода и потере 900 рабочих мест из-за решения компании импортировать товары, а не производить их в США.

Новостные тексты, предложенные двум группам, были полностью идентичны, только в одном случае страной, откуда будут закупаться товары, была названа Франция, в другом — Камбоджа. Результаты показали, что обе группы респондентов, «подготовленные» заметкой, повысили свою поддержку тарифов по сравнению с контрольной группой. Однако в группе, где в тексте фигурировала Камбоджа, поддержка тарифов была гораздо выше, чем в группе, где речь шла о Франции. Более того, в «камбоджийской» группе больше одобрили введение тарифов те же, кто указал, что голосовал за Трампа, а не за Клинтон в 2016 году.

С чисто рациональной точки зрения в предложенном сценарии нет разницы между импортом из Франции и Камбоджи. И тот, и другой угрожают рабочим местам в США. Однако Камбоджа как «культурно далекая» (или просто небелая) страна вызвала у сторонников Трампа куда более сильное желание отгородиться тарифами, чем Франция. Другими словами, даже рациональные на первый взгляд требования протекционизма у сторонников ультраправых мотивируются иррациональным отторжением «чужаков». За экономикой скрываются вопросы мировоззрения и культуры. Ультраправые предлагают шкалу, в которой (белые) американцы, французы, немцы наверху, а мигранты внизу

Как раз на них делает упор альтернативная теория роста популярности крайне правых — теория культурной реакции. В своей книге «Культурная реакция: Трамп, Брекзит и авторитарный популизм» политологи Пиппа Норрис и Роналд Инглхарт объясняют подъем праворадикалов поколенческой сменой ценностей. По их версии, новые поколения европейцев и американцев более толерантны к культурному и этническому разнообразию, склонны поддерживать феминизм и права ЛГБТ+. Старшие поколения, наоборот, отрицают этот ценностный сдвиг и голосуют за политические силы, обещающие «все вернуть назад». В этой теории рост крайне правых представляется временным явлением, которое в итоге сойдет на нет: старшие поколения уйдут со сцены, а для молодежи лозунги праворадикалов неактуальны.

Основная проблема с теорией Норрис и Инглхарта в том, что она не подтверждается цифрами. Более пристальный взгляд на данные, с которыми они работали, показывает, что поколенческая разница как в ценностях, так и в голосовании за крайне правых практически отсутствует. Молодежь охотно голосует за праворадикалов. Так, 25% 18–24-летних во Франции проголосовали за Ле Пен в июле 2024 года. На последних выборах в Европарламент в Германии за АдГ проголосовали 16% избирателей возраста от 16 до 24 лет — столько же, сколько в целом по стране. У молодежи нет никакого иммунитета к крайне правой политике, а значит, и сама эта политика никуда не денется со сменой поколений.

Наиболее убедительные объяснения подъема праворадикалов находятся на пересечении экономики и культуры. Экономические проблемы могут спровоцировать поддержку крайне правых, но эта поддержка не рациональна с экономической точки зрения. Попросту говоря, «ответы», предлагаемые крайне правыми, не имеют никакой объективной связи с фрустрациями, побуждающими людей за них голосовать. Напротив, эта связь психологическая и субъективная.

Когда растет безработица, а целые индустрии или регионы приходят в упадок, люди теряют свой привычный повод для гордости. Они ищут новую надежную идентичность, с которой можно себя связывать и которой можно гордиться. Такой идентичностью становится национальная.

Другими словами, у человека можно отнять заработок, стабильную работу и устроенную жизнь, но нельзя отнять принадлежность к «великой нации» и белый цвет кожи. Вместо экономической шкалы, в которой рабочий класс постоянно теряет позиции (и тяжело переживает это психологически), ультраправые предлагают другую шкалу, в которой (белые) американцы, французы, немцы наверху, а мигранты внизу.

Голосуя за крайне правых, бедные и рабочий класс ничего не получают объективно (скорее теряют), зато получают субъективное ощущение безопасности. К этому следует добавить популистскую идею о том, что любые проблемы можно решить просто и быстро, если только вырвать власть из рук злонамеренных «элит», которые этому препятствуют.

Сочетание нового источника гордости и ощущения новых возможностей и сил (того, что в английском языке называется непереводимым словом empowerment) дает настолько сильную эмоциональную реакцию, что объективные факты и обстоятельства уходят на второй план. В 2016 году Джей Ди Вэнс, тогда ещё финансист в Кремниевой долине, назвал политику Трампа «культурным героином», который снимает социальную боль и вызывает эйфорическую реакцию, «не допускающую рефлексии». (Поставив столь точный диагноз трампизму, Вэнс, видимо, решил, что эмоциональную мощь этой политики надо обратить себе на пользу, карьерно и политически. В итоге он присоединился к Трампу.)

Этнографические исследования крайне правой политики подтверждают эти выводы. Так, социолог Арли Хохшильд провела много времени, общаясь с жителями города Пайквилль, штат Кентукки. Ее наблюдения легли в основу книги «Похищенная гордость: утрата, стыд и подъем правых».

Жители Аппалачей, сердца американской угольной промышленности, привыкли гордиться своей работой и своим домом. Закрытие угольных шахт вызвало у них не только материальные проблемы. Они потеряли повод для гордости — тяжелый, квалифицированный и социально востребованный труд, а взамен приобрели чувство стыда из-за своего нового статуса безработных и жителей депрессивных регионов. Это чувство только усугубилось из-за культурной установки, распространенной в американском обществе, согласно которой человек несет полную ответственность за свою жизнь и любые проблемы: это его личный провал, а не результат внешних обстоятельств.

Трампизм предложил выход из этого невыносимого ощущения стыда, повернув его вовне и назначив виноватых: мигрантов, либералов, «истеблишмент», «глобалистов», «глубинное государство» и так далее.

Достоинство одних восстанавливается за счет попрания достоинства других

В своей книге Хохшильд предлагает простое и элегантное объяснение ключевого политического парадокса: почему люди зачастую голосуют против своих материальных интересов? Потому что наряду с материальной экономикой, говорит Хохшильд, существует параллельная «экономика гордости». Именно здесь трампизм дает максимальный эффект.

Этот механизм работает не только в Америке: похожие наблюдения можно встретить в книге французского философа Дидье Эрибона «Возвращение в Реймс». В ней он пытается объяснить парадокс своей родни, которая раньше голосовала за коммунистов, а теперь за Ле Пен. Эрибон обнаруживает ту же проблематику стыда и гордости:

«Кому-то это покажется парадоксальным, но я убежден, что голосование за «Национальный фронт» следует понимать … как крайнюю меру, к которой прибегает рабочий класс, пытаясь защитить свою коллективную идентичность, отстоять свое попранное достоинство. Достоинство, которое попрали даже те, кто когда-то представлял и защищал рабочий класс. Достоинство — хрупкое чувство, склонное к сомнениям в себе; оно требует признания и подтверждения».

Неустранимая особенность правой политики, впрочем, заключается в том, что достоинство одних восстанавливается за счет попрания достоинства других; признание завязано на непризнание; возвращение гордости требует унижения. Таким образом, «экономика гордости» замкнута на самой себе, а потому или никак не способствует реальным (экономическим и иным) изменениям, или приводит к изменениям, которые прямо противоречат материальным интересам большинства (как, например, трамповская налоговая реформа в период его первого срока, которая сократила налоги только для самого богатого 1% общества). Парадоксальным образом это приводит к сохранению тех изначальных условий, которые ведут к голосованию за крайне правых, и цикл повторяется.

Кризис предложения

Выше я описал, почему у рабочего класса и жителей экономически проблемных регионов появляется спрос на крайне правую политику. Но важно и то, как на эти проблемы отвечают политические соперники ультраправых.

С 1990-х годов левоцентристские партии стали позиционировать себя как представителей образованных городских слоев. Само выражение «рабочий класс» в 1990–2000-е годы исчезло из лексикона социал-демократов, которые переизобрели себя как партии «третьего пути», предлагающие чуть смягченную по сравнению с консерваторами версию неолиберального рыночного подхода. Лозунги пролетарской

солидарности, трудовых прав, государственной социальной поддержки ушли в прошлое, сменившись риторикой индивидуализма, конкуренции и эффективности. В результате люди с низкими доходами и без высшего образования стали электоральной базой для праворадикалов. Исследования показывают, что потеря социал-демократами рабочего класса — это не миф и крайне правые — самое «пролетарское» партийное семейство на сегодняшний день.

В США, где соревнуются всего две партии, электоральная коалиция Трампа более разношерстная, но в ней также выделяется рабочий класс. На последних выборах среди более обеспеченных граждан с доходами выше 100 тысяч долларов в год победила Харрис, среди менее обеспеченных — Трамп.

Левоцентристы помогают праворадикалам, не только отдавая им свой традиционный электорат. Они также способствуют перемещению важных для крайне правых тем, таких как миграция, в центр политической повестки. Как уже упоминалось, мейнстримные партии, включая социал-демократов, зачастую копируют ксенофобскую риторику и политику праворадикалов, пытаясь остановить переток голосов в их лагерь.

Это провальная стратегия, потому что в глазах ксенофобски настроенного избирателя ультраправые все равно остаются наиболее убедительными противниками миграции. Чем большее значение придается этой теме в публичной дискуссии, тем лучше результаты праворадикалов. Мейнстримные партии, а также традиционные СМИ, зарабатывающие на сенсационном освещении «мигрантского кризиса», сами виноваты в своем поражении от рук ультраправых.

Как победить ультраправых?

Исходя из приведенного анализа, крайне правые будут успешны до тех пор, пока социал-демократия не перестанет предавать свои ценности. Нейтральный технократический язык, рыночные рецепты и попытка соревноваться с праворадикалами в мигрантофобии и расизме привели социал-демократов к кризису, в котором они сейчас находятся.

Шансы на успешное противостояние ультраправым сохраняются среди «новых старых» социал-демократов, таких как Берни Сандерс в США и Джереми Корбин в Великобритании. Обращаясь напрямую к рабочему классу, признавая его боль и фрустрацию, но вместе с тем не отступая от интернационалистской позиции, согласно которой мигранты — просто еще одна часть рабочего класса, социал-демократы имеют шанс вернуть свои позиции. В каждой стране, разумеется, своя ситуация, но в самом общем виде этот рецепт применим ко всему Западу.

Проблема, однако, заключается в том, что ультраправые угрожают не только социал-демократии, но и самому институту выборов. Западные демократические институты могут не справиться с многосторонним социальным, экономическим и экологическим кризисом и праворадикалами как его порождением и главными бенефициарами.

Прямо сейчас во Франции, Германии и Англии беспрецедентная политическая турбулентность и избранные правительства находятся в крайне слабой позиции, что выражается в череде кадровых перестановок и досрочных выборов. В США, в свою очередь, трампизм прямо и наглядно проверяет основы конституционного порядка на прочность. Противники олигархии и расизма вступают в сложный период, требующий дисциплины, смелости и принципиальности в защите политических и социальных прав.