В европейской истории вынужденные переселения — скорее правило, чем исключение. За последние сто лет международные организации не один раз оформляли принудительные переселения в правовом поле, называя их нейтральным термином «перемещение населения» (или «трансфер населения») и аргументируя необходимость этого тем, что такая превентивная мера лучше, чем потенциальная война.

История перемещений населения позволяет демистифицировать современную политику Европы, подобно данным о поставках французского военного оборудования для подавления митингов или же сравнению объемов финансовой помощи украинской армии с российскими доходами от поставок энергоресурсов. Анализируя сейчас случаи переселения, которые произошли несколько десятков лет назад, мы можем наблюдать их долгосрочные последствия — от новых витков напряжения в регионах, где проблемы считались решенными за счет трансфера, до появления культурных проектов по работе с памятью и трудным наследием. И наконец, количество случаев перемещения населения — как и вынужденной миграции вообще — показывает, что любая убедительная политическая программа сегодня должна предложить пути к тому, чтобы все меньше людей были вынуждены покидать свои дома и в то же время все больше людей легко могли бы обрести новые дома.

Является ли трансфер населения способом предотвратить войну?

Первое юридически оформленное перемещение населения состоялось в 1923 году. Его часто называют большой удачей в международной политике. Перемещение затронуло около двух миллионов человек: мусульмане с греческой территории были отправлены в образовавшуюся тогда Турецкую республику, а греки с турецкой территории — в Грецию; обмен также коснулся некоторых болгарских территорий. Идея о перемещении появилась в ходе медленного распада Османской империи, которому сопутствовали Балканские войны в 1912–1913 годах и Греко-турецкая война 1919–1922 годов.

Спустя семь лет после трансфера Греция и Турция, до того бывшие на пороге еще одной войны, подписали договор о дружбе. Считается, что именно тогда обе стороны — как выяснится позже, только на некоторое время — перестали использовать этнические и религиозные меньшинства на своих территориях, чтобы добиться собственных политических целей в международных отношениях. Экономическое благосостояние и влиятельность обоих государств также выросли: из только что образованных после распада Османской империи слабых единиц они превратились в силы, заметные на общеевропейском уровне.

В тридцатые и сороковые на опыт обмена населением между Грецией и Турцией активно ссылались как на успешный — и этим обосновывали необходимость целой волны принудительных миграций в Европе.

«Между 1913 и 1946 годами каждая крупная европейская сила и каждое государство в континентальной Европе к востоку от Рейна (кроме Нидерландов, Дании и Албании) стало подписантом как минимум одного соглашения о перемещении населения; некоторые государства — Турция, Греция, Болгария, Германия, СССР и Чехословакия — подписантами нескольких», — пишет британский историк Мэттью Франк (Matthew Frank) в книге Making Minorities History о трансферах населения в Европе в XX веке, название которой можно перевести двумя способами: «Создавая историю меньшинств» и «Превращая меньшинства в историю» () Турецкая исследовательница Аслы Исыз (Aslı Iğsız) отмечает, что на опыт греко-турецкого обмена также ссылались, формируя программы раздела территории и перемещений населения в Индии (1947) и Палестине (1948).

К концу прошлого века перемещение населений вышло из ходового инструментария международной политики в связи с юридическим закреплением идеи о правах человека. Несмотря на это, уже реализованные случаи по-прежнему часто описывают как удачные

Сейчас «истории успеха» о трансферах населениях требуют пересмотра, который учел бы последствия этой меры в более долгосрочной перспективе, а также эффективность и ограничения разных способов работы с этими последствиями. Пересмотр также поможет спрогнозировать — чтобы предотвратить или смягчить — эффекты вынужденных переселений из-за российской военной агрессии.

Как стороны договариваются о трансфере населения?

Лозаннская конференция (1922–1923), на которой были подписаны документы о греко-турецком обмене, длилась около шести месяцев. Еще два месяца шли предварительные переговоры между Грецией и турецкой стороной (в течение пяти лет после развала Османской империи у сил во главе с Мустафой Кемалем уже существовала оформленная идея турецкого национального государства, но оно не было признано). Посредниками выступали представители Лиги наций и Международного комитета Красного Креста, в частности Фритьоф Нансен, верховный комиссар Лиги по вопросам беженцев и будущий лауреат Нобелевской премии мира.

Когда на прежде маргинальную идею об организованном обмене населением потенциально согласились обе стороны, необходимо было разрешить вопросы о:

• принудительности: в программе обмена будут участвовать только желающие или же все люди, подпадающие под определенный критерий?
• масштабах: по каким критериям (территориальным, религиозным, языковым, этническим) людей будут включать в программу обмена?
• компенсациях: что получат участники программы взамен имущества, которое будут вынуждены (или же решат) оставить?

Благодаря архивным источникам мы можем составить представление об атмосфере в которой решались эти вопросы. Имея доступ к личным дневникам, письмам и рассекреченным официальным протоколам, современный читатель способен прожить события международной политики от первого лица, в то время как, например, недавние переговоры между украинской и российской сторонами на той же турецкой территории мы могли наблюдать в основном снаружи: по официальным отчетам и фотографиям, оценивая длину столов и выбор костюмов, а также по отрывочным сведениям от анонимных источников.

Как происходит обмен населением?

«Упорядоченно и гуманно» (Orderly and humane). Это формулировка из Статьи 12 Потсдамского соглашения 1945 года, которая закрепляла договоренности о переселении нескольких миллионов немцев из Польши, Венгрии и Чехословакии. Точно такая же формулировка встречается не раз и в записях современников о греко-турецком обмене. «На стиле!» (In great style!) — это уже из письма 26-летнего Филиппа Брике, президента одного из подразделений Смешанной комиссии, ответственной за греко-турецкий обмен населением.

В случае как греко-турецкого обмена, так и выселения немцев по Потсдамскому соглашению, легализованный трансфер населения только следовал за спонтанными потоками вынужденной миграции. И на фоне этих спонтанных потоков он действительно выглядел организованным

Греко-турецкому обмену предшествовало наступление турецких сил на Малую Азию (Анатолию), пожар городского масштаба и насилие военных над мирными жителями в Смирне (сейчас Измир). Христианскому населению этих территорий — грекам и армянам — пришлось уходить по морю, чтобы спастись от насильственной смерти или депортации.

Потсдамское соглашение было ответом на миграционный кризис общеевропейского масштаба: немецкое население к началу войны жило в том числе на территориях, которые раньше принадлежали Австро-Венгерской империи, и, даже не будучи причастно к нацистскому государству, оказалось вынуждено бежать от агрессии отступающей нацистской армии и от союзных сил; затем центральноевропейские государства, которые больше не были готовы делить территорию с немцами, изгоняли их.

В обоих случаях за логистику переселения отвечали международные комиссии. В их задачи входило следить за:

• расписанием поездов или кораблей, которые частями вывозили население (около двух миллионов человек в первом случае, около шести с половиной — во втором),
• оценкой имущества, которое были вынуждены оставить переселенцы и документальные свидетельства о котором должны были увезти с собой,
• расселением, обеспечением прожиточным минимумом на новых местах или во временных лагерях.

Наконец, члены комиссий также отвечали за принуждение к выселению тех, кто пытался сопротивляться.

Греко-турецкий обмен предполагал также компенсационные выплаты. «Многолетние исследования в Греции и Турции не выявили ни одного случая, когда переселенцы, будь они с греческой или турецкой стороны, получили бы реальную денежную выплату в счет оставленного имущества», — писала в 2006 году турецкая историк Онур Йилдирим. «Смешанная комиссия потратила восемнадцать месяцев на выселения, а затем девять лет — в никуда», — заключает Мэттью Франк в главе о греко-турецком обмене в Making Minorities History. Причиной этому, по его словам, послужило снижение внимания к процессу со стороны общественности. И это уже ставит под большой вопрос статус перемещений населения как «историй успеха».

Какие были и есть альтернативы трансферам населения?

Источник опасности, который были призваны нейтрализовать трансферы населения, — это «меньшинства». Греко-турецкому обмену населением предшествовали «Договоры о меньшинствах» (Minority Treaties) — серия соглашений на базе Лиги наций. Соглашения были подписаны в разгар формирования национальных государств, и предполагалось, что эти договоренности позволят защитить «расовые», языковые и религиозные меньшинства. Кроме того, государства получили право обращаться в Лигу наций, если им станет известно о случаях нарушения договоренностей, что, в свою очередь, потребует международного вмешательства. Если обращение поступало не от государства, а от представителей «меньшинства», то оно расценивалось как «неофициальное» и могло быть не рассмотрено, а кроме того, существовал запрет на предложения об отделении «меньшинств» от государства, в которое они входили на момент подачи петиции. Петиций было много, и есть в том числе и русскоязычные исследования того, как именно Лига наций реагировала на них (в общем и на примере закарпатских русинов в Чехословакии).

Первая серия «Договоров о меньшинствах» регулировала действия четырнадцати государств, в том числе только что образованных. Под провозглашенные обязательства не попала ни одна из крупнейших европейских сил. Так в правовом поле был оформлен статус центральноевропейских и балканских государств, образовавшихся после распада Австро-Венгерской, Османской и Российской империй: их политика оказалась предметом контроля со стороны западноевропейских сил.

Одной из альтернатив логике национальных государств, которые в итоге стали основной единицей европейской политики, были идеи федерализации. Мэттью Франк перечисляет следующие предложения начала и середины XX века: план Бриана о Европейском федеральном союзе, движение PanEuropa Куденхове-Калерги (об истории этих проектов можно подробнее прочитать на сайте «Панъевропейского союза России»), идеи о Дунайской конфедерации (эту концепцию во времена распада Габсбургской империи в том числе политик Оскар Яси, его работы изданы на русском языке), идея нетерриториальной федерализации австро-марксиста Отто Бауэра (его статьи доступны в переводе на дореволюционный русский), Балканский союз (см. историю Балканских войн), Всемирное федералистское движение (в него входили, в том числе, татарстанские и башкирские федералисты, в 90-е даже был выпущен сборник «Федералист Поволжья»). Каждое из них, однако, примечательно все той же иерархизацией западноевропейских и центрально/восточноевропейских единиц. Поскольку идеи о конфедерации применялись в основном ко вторым, их потенциальная сила ограничивались и за ними закреплялся их статус «незрелых», «второсортных».

Наконец, кроме трансферов населения, гарантии прав на международном уровне и федерализации Франк выделяет еще один заметный тогда подход к «проблеме меньшинств» — перемещение границ. Имеется в виду передел территории таким образом, чтобы границы государств совпадали с границами расселения разных этнических групп. Такие предложения нередко выносятся на обсуждение, но обычно одна из сторон не соглашается, находя передачу своих территорий неприемлемой. Есть, однако, и случаи, когда государство оказывается готово само передать часть земель: так было, например, в Чехословакии незадолго до начала Второй мировой войны, когда страна согласилась передать Германии область Судет, надеясь предотвратить таким образом нацистскую военную агрессию.

Но с аналитической точки зрения трансферы населения и альтернативы им можно рассмотреть не только в контексте дискурса о «меньшинствах», но и как случаи «менеджмента различий». К этому более широкому и продуктивному понятию обращается турецкая междисциплинарная исследовательница Аслы Исыз. Менеджмент различий можно осуществлять как военными, так и бюрократическими методами. Именно поэтому такая аналитическая категория дает возможность поставить в один ряд явления, которые чаще рассматриваются как противостоящие друг другу: например, войны и международные меры, которые направлены на предотвращение войн.

Мы рассказываем про военное вторжение России в Украину, протесты и репрессии. Мы считаем, что сейчас, когда десятки медиа закрылись или перестали освещать войну, доступ к независимой информации важен как никогда.

Поддержать

Оформите разовое или ежемесячное пожертвование.

Как связаны перемещения населения и права человека?

По мысли британского историка Мэттью Франка, эра трансферов населения в международной политике закончилась именно потому, что идея о «правах человека» оформилась и была закреплена на уровне Организации объединенных наций, которая пришла на смену распущенной Лиге наций. Предложения использовать опробованный механизм озвучивались в нескольких затруднительных случаях, но не были приняты. В международных документах принудительные переселения сейчас действительно закреплены как практики, нарушающие права человека.

С другой стороны, Аслы Исыз утверждает, что идея прав человека опирается ровно на те же предпосылки, что и идея трансфера населения. Она доказывает проблематичность современного «гуманитарианизма», анализируя ключевые международные соглашения и крупные культурные проекты международных организаций, а также турецкие государственные программы, сформулированные с опорой на международную политику. Предпосылки, на которых они основаны, можно грубо назвать расизмом, а можно — более аналитически точно — сегрегационной биополитикой.

Сегрегационная биополитика — тоже форма менеджмента различий. Радикальные типы сегрегации включают возведение стен на границах, заточение в лагерях (например, фильтрационных), запрет на перемещения. Визовые режимы — тоже тип сегрегации. Характеристика этих мер как биополитических подразумевает, что сегрегация, то есть разделение в пространстве, основана на категоризации тел. Многие категории расиализированы — например, происхождение, которое доказывается путем обращения к родословным. Также к биополитическим категориям относятся трудоспособность, здоровье, показатели преступности «в роду».

Как Мадина Тлостанова и ее коллеги по деколониальной мысли называют колониальность «оборотной (темной) стороной модерности», так и Исыз пишет, что сегрегационная биополитика — оборотная сторона либеральной культурной политики. Исыз рассматривает три проявления последней: либеральный гуманизм, историцистский гуманизм (или, иначе говоря, либеральный подход к культурной идентификации) и либеральный мультикультурализм.

Внимание к местным частностям бесценно при описании локальной динамики. Однако, чтобы поставить исторически обоснованные вопросы о настоящем, столь же важно учитывать случаи и политическую историю транснациональных согласований и коллабораций

Либеральный гуманизм взывает к «общечеловеческой сущности», чтобы формировать «единство в многообразии» (unity in diversity). Исыз объясняет логику либерального гуманизма и его скрытые противоречия на примере всемирно известной фотовыставки «Род человеческий». Снимки из 68 стран были распределены по 32 разделам, которые, по заявлениям организаторов, представляли наиболее общие составляющие человеческого опыта: рождение, любовь, труд, смех, танцы, сон, пение, смерть и т. д.

«Род человеческий» открылся в 1955 году и гастролировал по всему миру. В тот же год греческие кварталы в Стамбуле подверглись погромам: стамбульские греки не подпали под действие соглашения об обмене, но после погромов сами массово бежали из города. Согласно признанной в исследовательской среде версии, погромы были срежиссированы и проспонсированы правительством под руководством Аднана Мендереса. Мендерес был первым турецким премьер-министром, которого избрали на прямых выборах после перехода к многопартийной системе. Единственная фотография из Турции на выставке «Род человеческий» показывает эти самые выборы: женщина опускает бюллетень в урну. Таким образом, выставка располагает демократические структуры в ряду «общечеловеческого опыта» (представлены также изображения женщин на выборах во Франции, Японии и Китае), но умалчивает о том, что и они могут быть связаны с насилием, история которого уходит корнями в работу международных организаций. Кроме того, в Турции женщины могли голосовать уже в 1930-е. Правда, партия тогда была всего одна.

Историцистский гуманизм обращается к генеалогии и археологии, чтобы выстроить линейные цепочки преемственности от «древности» к настоящему. В этой логике разворачиваются как проекты на уровне целых наций — «наследников», например, античности, — так и осмысление семейной истории с помощью генеалогических древ, поиска предков и т. д. В случае с последствиями греко-турецкого обмена, историцистский гуманизм проявляется в том числе в популярных среди турецких граждан туристических поездках в места предполагаемого проживания предков на нынешней греческой территории.

Либеральный мультикультурализм переставляет акцент с «единства» на «многобразие», при этом обращается к разнообразному культурному наследию (от искусства до еды), замалчивая его историко-политические контексты. Мультикультурализм часто близок к имперской модели культурного многообразия: империя не стремится к полной одинаковости своих составляющих, но и не выдает разным группам равные политические права.

Пример мультикультурализма — Музей обмена населением (Mübadele Müzesi), открытый в 2010 году, когда Стамбул на год получил от Евросоюза статус одной из культурных столиц. Музей и сейчас работает в небольшой таверне, открытой стамбульскими греками еще до переселения, а для проекта — отреставрированной. Задолго до его открытия, на рубеже 1990-х и 2000-х, в Турции начался бум интереса к семейной истории, одной из движущих сил которого стала организация под названием Foundation of Lausanne Treaty Emigrants (Фонд эмигрантов Лозаннского договора), позже занявшаяся организацией музея. После ультранационалистической военной диктатуры 1980-х годов турецкие граждане переоткрывали свои корни, изучая культурное наследие разных народов, составляющих турецкое общество. Как турецкие власти (тогда более либеральные, чем сейчас), так и европейские организации стремились с помощью Музея обмена и других проектов в статусе культурной столицы Евросоюза представить Стамбул как пространство разнообразия и толерантного сосуществования.

В рамках либерального мультикультурализма предполагается, что представленности культурного наследия разных групп достаточно, чтобы все они «забыли о своих травмах, истории, опыте трудностей и насилия <…> и перестали быть живыми свидетельствами политических решений и ран, которые от них остались». Это характеристика антрополога Элизабет Повинелли, а Исыз резюмирует: грубо говоря, нужны не только праздники еды и танцев, но и целительные и строительные работы на тех местах, которые после тех или иных исторических событий остались в разрушенном состоянии. Сейчас это редкость, а в ходу остаются «истории успеха» о трансферах населения — ведь если бы не они, то были бы войны.

Как пишет Исыз и другие критики европейского гуманизма, на протяжение долгого времени международную политику во многом определяет логика «выбора меньшего зла», которой оправдывают решения в русле «сегрегационной биополитики» — лишь бы не было войны

А что в России?

История — как манипуляции с прошлым, так и документация забытых, не видимых прежде событий — тоже выходит на первый план. Работа с личной историей и родословной, бесспорно, обретает сейчас важное значение — в первую очередь в контексте деколониального движения (см., например, материалы в запущенном уже после начала войны медиа о российском имперском проекте «Беда»). Занимаясь проектами с фокусом на возвращении исторического наследия и даже на раскрытии советской политики ассимиляции и принудительных переселений — например, в области искусства и театра, краеведения и т. п. — можно не попасть под прямую цензуру, но при этом противостоять государственной политике «денацификации» (если, конечно, такой проект не вырастает до масштабов «Мемориала»).

Но Исыз не зря постоянно возвращается к различию между личным и коллективным, индивидуальными и групповыми правами, а также к проблематичности идеи «видимости».

Повседневная доступность культурного наследия, которое ощущается своим, — это необходимость, потребность и даже источник удовольствия. Для людей, которые все еще населяют подконтрольные России территории, путь к своему наследию часто оказывается искусственно удлинен, а иногда и опасен

С другой стороны, «видимость» или доступность культуры на самом деле редко напрямую ведет к расширению экономических возможностей или повышению юридической защищенности, а иногда даже, напротив, ведет к тому, что о многих формах коллективных прав вовсе забывают. Например, одна из форм, находящаяся в центре внимания сегодня, — это территориальные права.

Перемещения населения (как и беженство от войны) — только частный случай вынужденной миграции. Поскольку этот механизм был легализован, его историю возможно написать и изучить, но не стоит фокусироваться только на ней.

Разговор об истории трансферов населения нужен, чтобы привлечь внимание и к другим факторам, которые заставляют людей оставлять свои дома

Часто они менее очевидны, но так же глубоко укоренены в структурных отношениях между разными социальными группами, как и представления о «проблеме меньшинств», на основании которых формировалась практика трансферов населения и сейчас организована работа с их последствиями.

Экстремальность условий, в которых происходят многие переселения, несопоставима с военными. Но кто знает, насколько меньше людей выбирали бы покидать места, где родились и/или росли, если бы структурные отношения позволяли оставаться без угрозы жизни или экономическому благосостоянию?

На мой взгляд, российская военная агрессия выдвинула проблему вынужденной миграции в центр внимания. И если в теперешней реальности широкими мазками написать убедительную объединяющую политическую программу, получится, что нужно:

1. нейтрализовать факторы, которые заставляют людей покидать дома,
2. строить системы, которые позволяют быстро обретать новые дома — с наименьшими потерями как в физической безопасности, так и на уровне эмоций.