Девять месяцев — время, нужное, чтобы возникла новая человеческая жизнь. Россия за девять месяцев войны забрала десятки тысяч жизней украин_ок и пожертвовала многими другими: от собственных мобилизованных до тех, кого последствия войны оставили без еды и лекарств в разных странах мира.
Пока российское государство требует от женщин рожать больше будущих солдат, героини этого текста хотят защитить своих детей от милитаризма и агрессии. Мы поговорили с тремя россиянками, которые сейчас живут в эмиграции, о том, как на беременность влияют тяжёлые новости и санкции, каково рожать в чужой стране и что их поддерживает в материнстве.
- ИллюстраторкаИллюстраторкастася бубубу
- РедакторкаРедакторкаАвторка в слезах
- Публикация25 ноября 2022 г.
Ксения Бабушкина, фотографка
Родила двойню во время войны
Я сейчас живу в Эстонии, родила четыре месяца назад. Уехала в начале второго триместра и большую часть беременности провела в эмиграции.
У нас с мужем получилось так: началось вторжение в Украину и мы эмигрировали примерно через десять дней после этого. Боялись мобилизации, активно высказывались в социальных сетях [про войну] и ожидали, что репрессии нас рано или поздно догонят. Беременная, я отвечала за сохранность двоих детей — к тому моменту я уже знала, что двоих. Мы должны были улететь в Армению, а оттуда собирались в Грузию, но рейс отменили. Тогда мы выехали в Эстонию по сухопутной границе — здесь и остались жить.
У меня была непростая беременность. Еще когда я была в России, я узнала, что жду близнецов с большой разницей в весе. Многоплодная беременность в целом требует очень внимательного наблюдения, а в моем случае некоторые врачи сомневались в том, что малыш с меньшим весом будет жить. Родоразрешение — с большой вероятностью через кесарево сечение. Скорее всего, дети родятся немножечко раньше срока, им нужно будет лежать в больнице. С родами было связано много страхов.
Где-то в последнем триместре я стала меньше отвлекаться на внешний мир: мне приходилось постоянно посещать больницу и заботиться о своем ментальном и общем состоянии. До этого я читала много новостей и из-за этого пережила несколько эмоционально плохих периодов. Потом моя коллега погибла в Киеве от ракеты, и я стала меньше читать [новостей], но, конечно, все равно узнавала главные события. Сейчас снова начали сниться страшные сны — видимо, психика говорит, что пора, пора тебе снова понимать, что в этом мире творится.
Когда мы приехали в Эстонию, никакой бесплатной медицинской помощи не предполагалось, потому что у меня была туристическая виза. Я встала на учет в центральную больницу и платила за каждый визит по несколько раз в неделю. Нерезиденты платят за срочный прием 120 евро, но из-за сложной бюрократии я никогда не знала точную сумму заранее и иногда выходила со счетами от 300 до 600 евро.
Каждый раз в больнице приходилось тратить много времени, чтобы объяснить свою ситуацию. У них в системе происходили лютые сбои из-за того, что я получала услуги, которые для беременных должны быть бесплатны. Бюрократия ломалась [на мне]. Из-за этого я не могла представить, что мы будем делать дальше, как я рожу — это был пограничный опыт. Совершенно ничего непонятно, но нужно было поверить, что все будет хорошо.
Слава богу, у меня было достаточно много друзей, которые и морально помогали, и с бюрократическими моментами. Буквально за неделю до родов мы смогли оформить трудовую государственную медицинскую страховку, которая позволила мне бесплатно родить. После этого детки две недели провели в больнице, и я — вместе с ними. В какой-то момент, конечно, уже были мысли: блин, может быть, проще было остаться в России, ничего плохого с нами не случилось бы. Но спустя время мы были очень рады, что все сделали именно так — нам сильно повезло, что мы смогли остаться в Эстонии — это большая привилегия. Муж смог устроиться здесь на работу.
В Эстонии почти все врачи говорят по-русски. Хотя я говорю по-английски и по-французски, это невероятная удача, что я могу изъясняться на родном языке в такой уязвимый, сложный момент, как роды. Все относились очень доброжелательно. Но отношения [России] с Эстонией все хуже с каждой неделей. Сначала, пока я была беременна, моя мама могла из Петербурга приехать к нам на машине. Но однажды наступил момент, когда ее не пустили на границе. У меня много родственников в Петербурге: дедушка моих детей — мой отец, их прабабушка — моя бабушка — еще жива. Сейчас я решаю, приехать ли с детьми в Россию, чтобы они могли познакомиться с родственниками? Они-то сюда приехать уже точно не смогут. Мы находимся на расстоянии пяти часов езды друг от друга, но можем не увидеться еще какое-то количество лет — это признак нового закрытого мира.
Несколько моих подруг из Москвы были беременны одновременно со мной. Сейчас мы вместе обмениваемся всякими лайфхаками, как успокаивать детей, а еще обсуждаем политику и каково сейчас находиться в Москве с маленьким ребенком. Моя двоюродная сестра из Петербурга в марте тоже родила двойню; у меня есть небольшое сообщество подруг с детьми и беременных в Таллинне — мы поддерживаем друг друга, обсуждаем проблемы. А еще меня добавили в фейсбуке в международную группу поддержки женщин, которые кормят грудью. Там много женщин из Украины, они тоже делятся своим опытом материнства. Недавно там прочла текст мамы, которая пережила бомбежки, смерть мужа — и при этом сохранила грудное вскармливание.
Когда обращаешься к ребенку, ты должен сам быть достаточно спокойным и уверенным. Ребенку очень важно дать чувство безопасности. Поэтому, конечно, нужно быть более-менее стабильной. Хотя некоторые новости, например, про ядерные бомбы, могут меня достаточно сильно выбить из колеи. В такие моменты очень тяжело, ведь младенцы полностью зависят от меня, от моих действий. Что я буду делать, если мне нужно будет срочно взять в охапку детей и куда-то бежать?
Меня очень поддерживает мой муж. У него, правда, тоже бывают такие тревожные состояния, но, слава богу, мы бываем в них по очереди. Ещё очень поддерживает творчество. В сложный момент я стараюсь переключаться и рисовать. Я вообще фотограф и большую часть жизни занималась этим. Поэтому снимать детей или наши с ними автопортреты, а иногда даже просто смотреть фотографии — мне очень помогает отвлечься.
Анна, программистка
Родила в мае
О беременности я узнала осенью 2021. Хотя мы с мужем уже задумывались о детях, эта новость все равно оказалась внезапной: я только-только устроилась на новую работу, у мужа начался последний и очень напряженный учебный год в техническом вузе, мы купили квартиру в ипотеку без стен и начали делать в ней ремонт.
Мне было плохо от токсикоза всю первую половину беременности, а во вторую мне поставили диагноз ГСД
, назначили уколы инсулином три раза в день. Несмотря на все сложности, я была очень счастлива: впереди вырисовывалось прекрасное будущее, рядом были любимые люди, колоссальная поддержка. Но потом наступил февраль. Из-за санкций начались проблемы с импортным инсулином. Уже в начале марта невозможно было купить его ни в одной аптеке Москвы или Петербурга. Смогла найти неиспользованные ручки только с помощью подруги, которая сделала у себя на странице пост с моим запросом.
Мы с мужем переживали из-за возможных репрессий. Кажется, это было уже совсем давно, но раньше я была активисткой в левой организации. Многих людей из нашего круга общения задерживали, в том числе тех, кто тоже уже несколько лет вне активизма; у них проходили обыски по фейковым делам. Муж хоть и не подлежал мобилизации в первую волну, но еще в феврале было понятно, что если её объявят, то вряд ли такие тонкости будут учитываться. Ну и угнетали новости о военно-патриотическом воспитании в российских детских садах и школах.
«Мы всем классом попали в ловушку»
«Разговоры о важном»: как власти хотели сделать «уроки ненависти», а в итоге переизобрели классные часы
Тогда я обозначила себе главную цель: дотянуть до родов, не навредив ребёнку. А за две недели до предполагаемой даты родов мне на работе сделали оффер по релокации в Барселону. Я, конечно же, согласилась, еще не понимая, можем ли мы вообще «вывезти» эмиграцию с грудным ребенком. Но вот мы в Испании, остался последний сложный квест — найти здесь жилье. Кажется, что мы справляемся, хоть и тяжело.
В моей жизни еще никогда не было так мало политики, как сейчас. Вся моя [политическая] деятельность сводится только к пассивному потреблению информации. Максимум — если я встречаю украин_ок, которые были вынуждены покинуть свою страну и им нужна конкретная помощь, то стараюсь помочь. Открываю новостные сводки только утром и вечером, чтобы быть в курсе основных событий. Сильно вовлекаюсь, только если происходит что-то исключительное: например, мобилизация или освобождение Херсона. Здесь маленький ребенок вроде как выступает в качестве оправдания. Хотя есть женщины с маленькими детьми, которые все равно продолжают выходить на митинги, устраивать [протестные] акции или писать [в соцсетях] открыто, находясь в России. Так что стоит признаться: у меня просто меньше смелости. Надеюсь, это временное состояние и скоро я найду в себе новый ресурс.
После родов я действительно осознала, что такое «невидимый женский труд». Даже когда я подростком жила в одном доме с тетей и помогала с ее новорожденной дочкой, то не замечала огромный пласт труда, которым тетя занималась, вроде ночных кормлений, которые никому не получится делегировать.
Я читала много феминистских текстов о материнстве, но даже представить не могла, каково ощущать на себе бессонные ночи и понимать, что поспать дольше трех-четырех часов не получится ближайшие полгода.
Мои родители ждали внуков все семь лет с момента моего замужества. Тем обиднее, что сейчас они далеко. Дочь растёт так быстро, каждую минуту что-то интересное и неповторимое происходит, а они это могут видеть, только если мы успеем заснять. Да и смотреть фото и видео — совсем не то же самое, что держать ребенка на ручках и играть с ним.
С появлением ребёнка я впервые обратила внимание на то, что в нашем обществе есть огромная проблема с насилием в отношении детей. Недавно очень задела фраза подруги, которую в эмиграции бесит, что «повсюду дети». Ребенка могут ударить или напугать воспитатели в детском саду или даже случайные прохожие на улице. Не говоря уже о том, что происходит с детьми из-за *****. Моя дочка в шесть месяцев ужасно пугается звуков дрели из соседней квартиры — на её лице всегда появляется страх от громких звуков и всегда слезы. Что же происходит с детьми, над которыми пролетают бомбы?
Во времена активизма я чаще обсуждала политику с незнакомыми людьми: старалась задавать наводящие вопросы, если дискутировать, то мягко. Но сейчас это кажется невозможным — больше нет полутонов и дистанций. Так что в последние месяцы я либо избегаю разговоров о политике, либо общаюсь с теми, чьи взгляды заранее знаю и разделяю. Хотя один раз пыталась подискутировать с таксистом в Белграде, донести, что хоть мир был неправ, когда закрывал глаза на бомбёжки Сербии, но это не значит, что сейчас мы должны закрывать глаза и на другие бомбёжки. Никому никого нельзя бомбить.
Ксюша, продюсер образовательной платформы
Родила полгода назад
Я родила впервые, и этот опыт сразу пришёлся на войну. Сейчас я временно в Тбилиси, из России уехала в октябре. 24 февраля у моего мужа было настроение «собираем вещи, просто уезжаем». Но я была беременна, а у беременных женщин есть "период гнездования". Мне вообще не хотелось срываться и с двумя котами и попугаем уезжать, поэтому я мужа успокоила. Сказала: давай подождем, пока я рожу, а потом посмотрим. Не знаю, было ли это решение моей ошибкой — всё равно в сентябре мужу пришлось экстренно уехать. Мы собирались перебраться в Грузию в ноябре, но мобилизация скорректировала наши планы. Сначала уехал муж, через месяц я уехала со всеми вещами за ним. Но на время всё же придётся вернуться: нужно продать квартиру, уволиться с работы — пока я в декретном отпуске. Так как я женщина, у меня есть неожиданная привилегия: я не врач и не военнообязанная, поэтому могу более-менее безопасно въехать в страну.
Еще до войны я понимала, что не очень хочу связывать свою жизнь с Россией. А когда я забеременела, у меня просто вспыхнула лампочка над головой. Большинство людей желают своим детям лучшего. Понимая, что происходит сейчас в России, я не хотела заранее обрекать своего ребенка на страдания. Однако, по моим ощущениям, первые полгода [после начала полномасштабного вторжения] показали, что на самом деле многие почему-то желают худшего своим детям, вроде «мы жили при железном занавесе, ну и вы поживите». Я не хочу жить и воспитывать ребёнка в обстоятельствах, где старшее поколение считает, что младшее должно не только страдать, но ещё и умирать ради бессмысленной, несуществующей цели.
Мне кажется, беременность немножко спасла мое ментальное состояние во время войны, потому что я, переполненная гормонами, была поспокойнее. По крайней мере, во втором и третьем триместре. Но, конечно, всё равно читала новости каждый день, подписалась на всевозможные телеграм-каналы — впоследствии это вызвало недостаток сна. И так неудобно спать [с животом], так ещё и новости. После недели такого мониторинга я сказала себе, что оставлю один источник и буду заходить туда не больше двух раз в день. Я себя засунула в какой-то волшебный мир, где ничего не происходит, хотя вокруг все люди говорили о политике, неожиданно разделившись на два лагеря. Даже в медучреждениях появились атрибуты [времени]: повсеместно висящие буковки Z и V, надписи «сила в правде».
Буква Z, митинги, задержания и то, что умирают люди, — это всё ещё существовало вокруг меня, но я как будто залезла в раковину и старалась сильно не впитывать. Думала о том, что сейчас лично моя проблема — это роды. И если я через себя буду всё пропускать, это может повлиять не только на меня, но и на человека внутри меня.
От подруги, которая родила за полтора года до меня, я узнала об акушерском насилии и некомпетентности врачей. Её оскорбляли, говорили: «Ты тяжелее золотой ложки в руках ничего не держала» — прямо во время родов. Проводили манипуляции, которые запрещены ВОЗ, в том числе давили на живот во время родов. Поэтому я заранее решила, что буду оплачивать роды — на это ушла половина декретных. Хотя мне бы хотелось рожать бесплатно, потому что, черт возьми, я плачу налоги. В итоге у меня всё прошло замечательно. Не в том смысле, что роды — это что-то замечательное. Это было больно, тяжело. Но в том, что касается безопасности, у меня всё было прекрасно. Роддом — как будто храм, в котором нет понятия «война». Они настойчиво избегают этой темы. И с персоналом мы войну не обсуждали. Но уже после родов мне делали УЗИ, и главврач сказала мне что-то вроде: у вас все хорошо, чего не скажешь о ситуации вокруг.
Как кормящая мать я сталкивалась в России с ситуациями, когда меня шеймили за то, что я ем что-то не то, поэтому якобы ребёнка обсыпает [аллергией]. В Грузии я пока не успела сходить к врачу, поэтому не с чем сравнивать. Но в общем отношении к маленьким детям разница очень заметна. В России все ходят с покерфейсами и смотрят на твоего ребёнка, как будто он «потенциальный крикун в самолёте» или просто «нарушитель порядка». В Грузии спокойно относятся, если ребенок плачет. Грузины всегда улыбаются, хотят потрогать [малыша] за ножку, говорят комплименты. Это очень приятно.
«Я не понимаю, что я чувствую»
Как из-за мобилизации женщины в России остались одни
Когда ребёнок плачет, я обнимаю его и говорю, что всё будет хорошо. Говорю слова любви, что-то на материнском — то, что непередаваемо. А самой себе повторяю: «Ты — кормящая мать, полная гормонов. Тебе сейчас супер переживать нельзя. От тебя зависит человек, и твоя кукуха должна оставаться в порядке». Я переживала несколько лет назад серию панических атак, а сейчас чувство ответственности сдерживает мою тревожность и держит на плаву — это неочевидный плюс материнства.
Забавно, что я родилась 22 июня, в день начала Великой Отечественной войны, а мой сын — девятого мая. Этот флёр войны окружает меня постоянно.
Я довольно пацифистски настроенный человек, против любого насилия. Если я рожаю человека, для меня главное — чтобы он был счастливым. Война — это антипод счастья. Если мой ребенок скажет: «Хочу идти на войну», я подумаю, что сделала что-то не так, неправильно воспитала его. Но, во-первых, кроме матерей есть еще и отцы. А во-вторых, есть патриархат, все эти установки «мужик сказал — мужик сделал». И часто именно отцы под влиянием патриархата настаивают на том, что ребенок, сын — какой-то защитник и что-то должен [государству] с первого дня жизни.
Отвечает социологиня Анастасия
Растущий пронатализм, то есть озабоченность тем, что женщинам нужно рожать как можно больше, в российской государственной политике существует давно — с середины нулевых. Исследовательницы Жанна Чернова и Мишель Ривкин-Фиш приводят такую отметку: в 2006 году Владимир Путин в своем послании Федеральному собранию заявил, что самая острая проблема, которая стоит перед государством, — это проблема рождаемости. При этом он сразу обрамлял это милитаристским флёром: из-за того что рожают мало, нам не хватает солдат. Это не прямая цитата, но такую мысль можно проследить по ряду заявлений: «А теперь о главном. Что у нас главное? В Министерстве обороны знают, что у нас самое главное. Речь действительно пойдет о любви, о женщинах, о детях. О семье. И о самой острой проблеме современной России — о демографии».
Однако мы можем выделить несколько тенденций, которые проявились в связи с текущей полномасштабной войной в Украине. Что будет с рождаемостью? Очень важный фактор — экономическое неблагополучие и невозможность его прогнозировать. Люди сейчас беднеют, стало невозможно планировать жизнь: вы не понимаете, сократят вас или нет, закроется ли ваше производство, призовут ли вашего партнёра. На уровне индивидуальных выборов и решений может сказываться чувство небезопасности, экзистенциальной угрозы. Те, кто планировал беременность до войны, могут ее как минимум отложить. Я читала интервью Монеточки и Аси Казанцевой — это две публичные персоны, которые на момент начала [полномасштабной] войны обнаружили себя уже беременными. И обе говорили о том, что первая их мысль была: «А это ответственно — сохранять жизнь ребёнка, если я знаю, что он придет в мир, который, мягко сказать, неблагополучен?» И обе приняли решение, что их материнской любви, возможно, хватит на то, чтобы ребёнка защитить.
Но мы не знаем, как другие люди принимают решения. В контексте родовспоможения мы чаще всего говорим про женщин, но вообще-то, чтобы беременность наступила, нужен еще и партнёр, которого могут призвать из-за паспортного пола. Больше всего молодых людей мобилизовали из нестоличных регионов — оттуда же больше погибших. В долгосрочной перспективе это снизит число рождений в отдельных субъектах. Я также могу предположить, что семьи, в которых уже было два ребенка, могут, наоборот, решиться на третьего, чтобы их отца не мобилизовали. Но это уже «гадание на кофейной гуще».
В любом случае мы подошли к моменту, когда демографическая яма будет только углубляться. В предыдущий раз страна переживала самые драматичные экономические потрясения в 90-е — тогда рождаемость резко упала. Сейчас как раз дети 90-х вступают в возраст, когда на них ложится основная нагрузка за воспроизводство населения. Людей репродуктивного возраста физически мало, и никакой материнский капитал не может обеспечить прирост рождаемости вдвое больше, чем есть людей. А их становится ещё меньше, в том числе из-за войны: кто-то погибает, некоторые получат группу инвалидности, другие потеряют экономическую стабильность, а кто-то просто уедет из страны.
Два года пандемии тоже внесли вклад в снижение рождаемости: люди болели, делали прививки и откладывали даже планируемое зачатие. То есть на демографическом уровне вместе проявляются эффекты 90-х, пандемии, а теперь в ящик забивается ещё один гвоздь — война.
При этом у нас нет качественных данных о том, что изменилось в российском родовспоможении после 24 февраля. До этого мы два года проводили большой опрос про роды в рамках международного проекта, к февралю 2022 собрали 1800 анкет из разных регионов. Данные хранятся на сервере британского университета, но мы не можем их получить из-за внутренней политики университета. Собрать новую информацию возможно: родовспоможение изучают качественными методами, их можно применять в чувствительном контексте, но мы с коллегами переключились на исследование других тем. Тем не менее, можно предположить, что в долгосрочной перспективе на системе родовспоможения будут сказываться обеднение, сложности с поставками иностранных медикаментов и оборудования. Скорее всего, как инфраструктура система будет устаревать. Однако я не думаю, что война непосредственно влияет на то, как с беременными и роженицами взаимодействуют институции или отдельные врачи.
